По строчке в точку

[Vadim Deruzhinsky]

Magambaman:

А Европа всем на милость
Взяла вдруг и обозлилась!

Добавляю свое:

А как заглянул в окно –
Так ведь полное вранье!

[magambaman]

Всё они там чёт метают,папку с мамкой напрегают!

На до нашее оно не дотянут всеравно!

[Vadim Deruzhinsky]

Magambaman:

На до нашее оно не дотянут всеравно!

Вашими устами да мед пить.

Да вот я не такой оптимист, как вы.

[magambaman]

Оптимист - даже не знаю какую подобрать рифму.
А вот реалист и пессимист между собой рифмуются замечательно.


Подумав и взвесив - имеем остаток:
Мы с Саней войдём и в третий десяток!

Империя чем-то опять приросла.
Но молвит: - Он сам...Не виновная я!

Окрысился Запад.Да что с него взять!
Откажется что ли он газ потреблять?

И где оптимизм?Сплошной негатив.
Всё ясно для тех кто на свете побыв.

[Vadim Deruzhinsky]

Magambaman:

Оптимист - даже не знаю какую подобрать рифму.

Подсказываю: глист.

Типа:

Всякий глупый оптимист
На проверку только глист.
А в России коммунист –
По всем признакам фашист.

[Vadim Deruzhinsky]

Панове, вспомнил молодость, 1988.

Из так и не опубликованного. Моего студенческого.

Вадим В. Деружинский

ЧЕРНЫЕ ЧАСЫ С ДВУМЯ НИМФАМИ

Отдал в журнал «Нёман», не взяли. Редактор сказал, что текст напугает читателей пенсионеров и ветеранов. Хотя вот их-то я всегда и хочу напугать. Трепещите!

…

- У покойного не оказалось родных. Совсем был одинокий человек. Я бы сказал: безнадежно одинокий.

Свежая могила была покрыта еще не успевшими обветшать сиротливыми венками; их скорбная бумажная вуаль намокла под редким тихим дождем, кое-где в венки вплелись принесенные ветром ржавые осенние листья, в густом воздухе, пропитанном сыростью, дрожала дождевая пыль, и могила клубилась едва заметно низким призрачным туманом.

Рядом стояли два человека. Подняв воротники плащей, закрывшись зонтами от дождя, они смотрели на мокрое надгробие из серого камня, мучительно новое, незамысловатое, поспешное и скупое.

В их глазах отражалась печаль. Один, повыше и помоложе, вздыхал с сожалением, и его острая черная бородка, ухоженная заграничным парикмахером, траурно темнела на фоне белой сорочки в вороте кожаного плаща, и французский аромат веял под зонтом, присовокупляясь с ароматом дубленой кожи. Другой выглядел куда зауряднее. Он был мал ростом, в годах, не в меру полноват, и пах отнюдь не мужскими духами, а старческим потом и чесноком. Его заморщиненное годами лицо имело всю жизнь черты детские и несерьезные, чему причиною был, очевидно, неестественно длинный рот, который, казалось, всегда улыбался или, во всяком случае, принимал вид шутовской гримасы. Хозяином лукавого лица был редактор литературного журнала "ЗАПАД" Эдуард Семенович Басов. Неделю назад он послал телеграмму во Францию стоящему теперь рядом с ним владельцу кожаного плаща и бородки, драматургу и переводчику Аркадию Серповичу. Телеграмма извещала о смерти их старого друга - писателя Малевича, и эта свежая могила принадлежала ему. Они не виделись давно, и было как-то совестно и неловко, что для их встречи был выбран судьбой такой печальный повод.

- Он всю жизнь прожил таким же одиноким, как и я, - тихо вздохнул Эдуард Семенович.

- Ну, у тебя-то все-таки была жена, - возразил драматург. – А он даже не женился...

- Странная, нелепая смерть... Несчастный случай. Неисповедимы пути господни...

Они постояли еще немного, ежась в плащах у могилы, и наконец, подводя итог, Басов заключил:

- Земля тебе пухом.

Когда они вышли за кладбищенский забор к стоянке такси, направляясь домой к Басову, чтобы помянуть покойного друга, Эдуард Семенович взглянул на товарища хитро и странно, и тихо сказал:

- Когда приедем, покажу тебе одну занятную вещицу. И еще то, что Малевич перед смертью написал нам.

И больше он не сказал ничего и всю дорогу до дома молчал, слушая рассказы Серповича о его французской командировке и о том, как в Нанте ставили его драму.

Просторная квартира редактора Басова на Захарова давно утратила следы пребывания покойной жены, которая не оставила ему детей, и три комнаты холостяка являли собой полное пренебрежение к домашнему хозяйству.

Эдуард Семенович отпихнул ногою в угол снятые ботинки, повесил плащ и, пройдя из коридора в пустынную комнату, развел театрально руки.

- Главное - не пугаться. За красотою не гонюсь, и красоваться больше не перед кем, а ценю уют и покой. Скромная обитель вдовствующего холостяка. Так это и назовем.

- Мда... - только и сказал Серпович. Взгляд его прошелся по комнате, которую со всей очевидностью пытались впервые за многие годы привести в порядок, от выцветших занавесок и старенького черно-белого телевизора до странных ржавых пятен на обоях в углу, трогательно и наивно прикрытых поцарапанными стульями, и все это производило какое-то жутко жалостное впечатление, и пронзительное одиночество сквозило в каждом предмете этого дома. Единственно нарядным и радовавшим глаз был стол посредине комнаты, накрытый на три персоны, изобилующий холодными закусками, выпивкой и пестрыми баночками немецкого пива.

- Да тут уж и стол накрыт...

- Постарался, - ответил польщенный Басов.

Прибор для третьей персоны состоял из пустой рюмки, поставленной на пустую же тарелку.

Наполнив эту рюмку, положили поверх кусок хлеба и налили себе.

И снова на лицах отразилась скорбь.

- Хороший был мужик Малевич... - отметил печально Басов и, опустив голову, заглянул в свою рюмку. - И непростая жизнь у него вышла.

- Мда... - отозвался Серпович. - Все это так неожиданно... Ему бы жить и жить...

Басов глянул, не поднимая головы, как-то странно, почти лукаво, и тут же залпом выпил.

- Вот она, судьба-то, как повернулась... - продолжал между тем элегантный драматург. - А ведь как дружили... Помнишь, как он в своей "Последней песне" писал: "О друзьях по-настоящему вспоминают тогда, когда о них остается только вспоминать". Он будто знал... Судьба истинного таланта трагична, и только с его смертью познаешь ужас невосполнимой утраты... Как я жалею, что не успел на похороны. Ведь мы были всегда лучшими друзьями. И останемся ими, ибо дружба, истинная дружба, сильнее смерти...

И, высказав заготовленные в самолете фразы, он выпил тоже.

- Хм, - печально он хмыкнул, закусывая. - Такое ощущение, что он с нами... Что он слышит нас...

- Да. Такое ощущение, - согласился Басов.

Какое-то время они молча жевали, потом драматург глянул случайно на старого редактора и заметил неожиданно, что глаза его блестят совершенно необычно. Даже как-то весело, что ли.

Он замер, опустив вилку.

- Еще по одной, - сощурился Басов, потирая ладони. - А потом я тебе кое-что покажу.

И - что оказалось совершенно диким - рассмеялся.

Выпили.

Басов поднялся и, продемонстрировав Серповичу свою жуткую улыбку бескрайного рта, вышел в другую комнату. Возвращался он, неся бережно на вытянутых руках черные часы с двумя нимфами.

- Вот часы, - сказал он драматургу. - Часы Малевича. Из его квартиры, те самые...

И поставил на стол.

Оба они нагнули головы, разглядывая этот редкостный антиквариат. Оба видели его раньше, дома у Малевича, но сейчас, после смерти хозяина, реликвия словно приобрела иной смысл; один из них знал зловещую суть этого предмета, другому эта суть только должна была открыться.

Это были старые, очень старые часы. Желтый от времени циферблат под выпуклым стеклом делился вопреки обыкновению на десять римских цифр, и единственная стрелка недвижно смотрела в вершину циферблата, в цифру Х. Иное времяисчисление делало часы бесполезными в быту, но изумительная красота древнего предмета, красота холодная, строгая, пугающая своей абсолютной совершенностью, вопреки всему влекла к себе, и не было силы оторвать взгляд, и казалось, это страшное совершенство служит лишь одной цели: указать человеку его ничтожность, его истинное место на дне Бытия, среди подобных ему божьих гадов, слепых, жалких, вся жизнь которых - бесцельное кишение в яме жизни. Две черного цвета обнаженные нимфы, справа и слева от циферблата, смотрели друг другу в лицо с полуулыбкой надменной и властной. Казалось непостижимым, каким образом удалось неизвестному мастеру средневековья достичь такой точности в малейших подробностях этих фигур. Их можно было рассматривать в самую мощную лупу, но все равно оставались детали еще более мелкие, немыслимо мелкие; никто даже не догадывался, что сильное увеличение могло бы открыть взгляду папиллярный рисунок на каждом пальце нимф и каждый волосок, и каждую клетку кожи.

Ни одного изъяна невозможно было найти в совершенных телах нимф; их позы были великолепны и выразительны, расслабленные руки изящно поддерживали свод циферблата, а ноги попирали отрубленные человеческие головы. Откровенный натурализм голых женских тел выглядел в ансамбле холодного орнамента и барельефов химер и чудовищ ада закономерно. Ощущалось только одно: дыхание Великой Власти и Великого Страха.

Невозможно было понять, из чего сделаны эти страшные часы. Не металл, не камень, не дерево. Скорее, это была кость. Но - что странно - черная кость. И не было видно места, куда вставляется ключ для завода, ни одного шва. Монолит. Покойный, вспомнил тут драматург, называл их не иначе, как "мизантропические часы". Малевич был странным человеком - человеком, который, что называется, "всегда ищет". Он интересовался в разное время многими религиями, потом увлекся медиумизмом и прочими оторванными от жизни вещами, и некий заезжий последователь древних учений, вроде бы голландец, подарил перед смертью эти часы Малевичу. Случилось это года полтора назад; драматург ясно вспомнил тот день, когда увидел часы впервые. "Эта диковинка, - говорил тогда ему Малевич, - больше, чем предмет обстановки, и место ей не в антикварном салоне. Я не знаю, кто и когда сделал эти часы, возможно, они стары невообразимо - более, чем мы можем предполагать. Но знаю точно: есть в них какой-то секрет, какая-то зловещая тайна. И я буду сволочью, если этот секрет не открою..."

- Это что же... - заморгал Серпович. - Это он тебе в наследство эти часы оставил, что ли?

Эдуард Семенович улыбнулся.

- Вчера по почте, - сказал он, заглядывая в глаза драматурга, - я получил посмертное письмо Малевича. Адресованное нам с тобою, Аркаша. Не хочешь ли взглянуть?

Он протянул ему пухлый конверт.

- На-ка, почитай.

Драматург Аркадий Серпович достал из кармана футлярчик, из футлярчика очки, из конверта письмо и принялся читать.

И прочел он вот что.

* * *

"Вряд ли у меня сохранились к вам чувства иные, чем презрение и жалость; я слишком хорошо вас знаю и никогда не поверю, что в основе вашей якобы дружбы со мною лежало нечто тонкое, а не грубый расчет, обрамленный рамкой приличия. Вряд ли я что-то значил для вас. Да вы оба знаете это прекрасно, и сейчас, за бутылкой водки, поминая меня, вы не чувствуете утраты. Ведь вы ничего не утратили. Однако я не собираюсь вас в чем-то упрекать. Все естественно, природно. Да и сам я никогда не считал себя человеком сентиментальным.

Многим людям я казался персонажем странным, замкнутым, без оснований к тому высокомерным и виделся чистой воды мизантропом. И все по одной причине: я видел узость жизненных рамок, уготовленных нам судьбой, и мне было душно жить в этом скверном театре - с бездарными актерами, с фанерными декорациями, с абсурдным сюжетом. Я искал смысл, я всегда мучился в поисках смысла - и не находил ни одной его крупицы, и мне казалось, что я один единственный зрячий в этом мире слепых, и толика разума в моей голове была тоже, наверно, единственной, потому что меня не понимал здесь никто.

Непостижимая вещь - смерть. Не постичь, не представить себе.

Но еще более непостижимая вещь - жизнь. Я всегда искал ответ на единственный вопрос: "Зачем?" Я слышал сотни вариантов ответа, но все они были наивны и ложны. Мой разум и моя жизнь - инструмент иных целей, чем те, которые мне навязывали. Нельзя книгами топить камин, а флейтой забивать гвозди. Кто я? Книга, флейта - я не знал, но всегда чувствовал, что прав, что есть нечто значительно важное, чем то, что сегодня всякий думающий разумеет себе своим смыслом. Я был из тех немногих, кому нужны доказательства. Потому и трудно мне было жить среди всех вас, верующих. А я не веровал в ваши веры. И никогда не мог жить, как вы, беззаботно и легко. Оставим жизнь мою в покое. Она - мое собственное дело, дело решенное, и, как вы сейчас видите, окончилась она отнюдь не несчастным случаем, а с моего согласия. А писать вам заставляет меня одна причина: мне требуется наследник - это не желание, это необходимость; и у меня есть только вы двое, кому я могу предложить эту роль.

Я завещаю часы - те, черные, с двумя нимфами. Они стоят у меня в комнате, на столике, под копией картины Малевича "Черный квадрат". Помните, вы всегда находили забавным, что я повесил у себя картину однофамильца? Да и сама картина вызывала только смех: где это видано - абсолютно черное полотно? Да и разве это картина? Чушь. Но с черными часами, говорили вы, получалась удачная гармония, и в целом ощущался какой-то вкус. Об этих часах и идет речь. Эта черная штуковина побывала в очень многих руках и погубила многих своих хозяев, и я, зная это, все равно следую безропотно ее воле: перед своей смертью я должен найти ей нового хозяина.

Да, я стал игрушкой в руках силы большей, чем я. Но я сам вызвал эту силу, и я рад ей, потому что она утолила мою извечную жажду. Врать не стану, мне мало что известно об истории этих часов. Что они, откуда, кто сделал их и сделал ли их вообще кто-то, может они пришли оттуда, из Запретного Бытия, - кто знает?

Во всяком случае, мне этого никогда не узнать, потому что через двадцать минут меня не станет, и, поверьте, это совсем не огорчает. А выводы вы сделаете себе сами, дочитав мою записку, и примете эти часы, как принял их я от Дена Дейка из Копенгагена, а тот еще бог весть знает от кого, и цепочка эта неразрывна и, похоже, вечна. И уж будьте добры принять эти живые часы в свои мертвые руки."

* * *

- Мон Дье, - прошептал драматург и налил полный бокал водки. - Что он пишет...

- Ты дальше, дальше читай... - тыкнул толстым пальцем в листки Басов. - Не останавливайся.

- Читаю, - Серпович заглотнул белую, запил, поморщившись, и его круглые от удивления и страха глаза отыскали утерянную строчку на тетрадном листе.

* * *

"Чутье не обмануло меня. Я чувствовал, что в этих часах запрятана какая-то тайна. Мне предлагали за эти часы сумасшедшие деньги, но я их не продал. Потому что помнил слова Дена Дейка, что эти часы никогда не продавались и никогда не могут быть проданы, - так он говорил мне незадолго до своей смерти.

Когда голландец внезапно умер - здесь, вдали от родины – я забрал то единственное, чем он обладал и что он завещал мне - часы. Полтора года они у меня пылились на столике в спальне, и каждый вечер я смотрел на них, как загипнотизированный кролик, а они, казалось, смотрели на меня, и мы вот так привыкали друг к другу, и я не знал совершенно, чем все это кончится и может ли это чем-то кончиться вообще.

Есть у этих часов какой-то инкубационный период, что ли. Со мною он длился полтора года. Кому-то из вас может повезти, и, зная суть, которой не знал тогда я, вы откроете часы раньше. А может случиться и так, что вам они не откроются никогда.

Вчера все началось как-то незаметно, едва различимо.

Часы дернулись, как в жарком воздухе костра, дрогнули, и потонули все звуки внезапно - пропали, пропал свет, и я видел только часы, одни часы - и ничего более. Все погасло, опустилось в кромешную темень, и в ней разгорелось единственное светило - растрескавшийся белый циферблат с десятью цифрами и стрелкой.

Началось.

Немыслимый холод пробил меня. Холод жуткий, лютый. И голова была готова лопнуть от боли, засевшей в ней внезапно. Я даже не успел закричать от этой боли, как меня засосало куда-то, потащило, закувыркало в этом мерзком луче часовой фары, и кишки мои лезли наружу, и на губах пенилась кровь.

Это длилось недолго, хотя казалось вечностью; я очнулся, сидя там, где сидел, черные часы пошли, и ход их, услышанный мною впервые, был странным: ш-ш, ш-ш... И понял я, что это "ш-ш" звучит про меня, и стрелка, вышедшая из цифры Х идет к моему пределу, и этот предел наступит по истечении полного круга.

Я вздрогнул: моих плеч едва ощутимо коснулись чьи-то руки.

И в ту же секунду, видя часы, я заметил с ужасом, что они опустели, что две маленькие черные нимфы по обе стороны циферблата исчезли. Я больше не видел фигурок на часах, но увидел рядом с собою двух очаровательных девушек - живых, обнаженных, с нежной белой кожей, со взглядами призывными и сладострастными.

Это не было сном, это не было бредом. Я ощущал полную реальность происходящего и был уверен в этой реальности, но видел необъяснимое - как сами собой выплывают из сумрака углов царские столы, заставленные невиданными блюдами и экзотическими плодами, как появляется из ничего готическая мебель в позолоте, как раздвигаются до размеров огромного зала стены, увешанные гобеленами и картинами, как растет потолок, зажигаясь свечами тяжелых хрустальных люстр, как растут сами часы, распухая до невероятных размеров, поднимаясь к потолку своими черными башнями.

Диковинный аромат заполнил все вокруг, и лишь вздохнув им, я случился опьяненным и слабым, и мысли запутались в голове, и невыразимая, дрожащая слабость пропитала меня насквозь - и я застонал от нее, предвкушая еще большее, нечеловеческое удовольствие, которое уже ждало.

Две девушки рядом были воплощением высшей красоты, открытой мне, влюбленной в меня бесконечно. И эту красоту я не видел, но чувствовал - я понял это сразу. Казалось, я ощущал все, собранное вместе до капли, что пережили миллионы других до меня, и бесчисленный ряд прелестных девичьих лиц слился в этих двух лицах. Я не мог дышать, и кровь стучала в висках, и я заболел внезапно самой глупой, самой отчаянной любовью к ним двоим, которых я не стоил и от одной мысли о которых я пьянел безрассудно и горько. И мне хотелось плакать и петь серенады, и осыпать цветами землю, которая хранила следы их ног, но я знал, что этого ничтожно, ничтожно мало.

Они, две сестры, были со мною, совсем рядом. Они стояли на мягком ковре ослепительно голые, беззащитно открытые мне, со стыдливой улыбкой и стыдливым румянцем, и я хотел умереть, разорваться на куски от этого безмерного счастья, которое они так долго жаждали подарить мне, мне одному.

Я чувствовал себя робким, как подросток, а голова моя кружилась, и каруселью кружилось все у моих глаз, и уносило меня куда-то за седьмое небо, за заоблачный край, и я дрожал, забывший все в этом мире, и все не значило ничего, кроме того, что было теперь.

Я плыл в этом течении, отданный ему до конца, и два берега, один с зелеными глазами, а другой с голубыми, не выпускали меня из себя, и я плакал от счастья, и целовал щеки, губы, тонул в аромате волос, и слезы мои терялись в любимых локонах, и жаркое сладкое дыхание било в лицо.

Я впитал все. И, впитав последнюю каплю, понял, что усталости моей нет предела, и та же сила, державшая меня все это время, выплюнула меня из себя, и я упал, раскинув руки, под холодный свет огромного циферблата часов.

Черная стрелка почти достигла цифры III.

Я был опустошен.

Не в этом счастье, думал я. Это затмение, ложь. Наслаждение уходит, а остается только одна усталость.

И я увидел уединенный остров, маленький домик, невиданной красоты закаты, пение птиц и шелест листьев; спокойствие и счастливая простота жизни - о чем еще можно мечтать? Затерянная станция в горах, хрупкая хижина на берегу моря, белый хутор у реки, свой сад и свой огород - маленький, но свой; радость первых лучей солнца, трепет бабочки в оконном стекле, свежий ветер, подминающий колосья пшеницы под жарким солнцем, и белая рубаха, мокрая от пота на груди.

И, отложив на минуту косу, я устало ложусь в жаркий полдень в траву и, раскинув руки, гляжу в вечное небо, которое было таким всегда и всегда будет. Я дышу медовым воздухом поля, ленивый ветерок шуршит рядом забытой песней, и далеко впереди, в небе, высоко-высоко, едва заметной пылью висят летние птицы. Мне бы к ним, туда. Откуда видны границы моей бескрайней земли и - может быть - чужие страны. И за ними, за синей далью, - лазурная нить океана.

Руки тянут упругий канат, а теплый ветер ерошит волосы и рвет паруса, и рядом мачты, белоснежное натянутое полотно высоко над головою, и за ним - чистое голубое небо с далекой пеной облаков, качающееся на океанских волнах, и корабль - один в безбрежных голубых просторах. Не вспомнить лучшего часа в своей жизни, чем этот, и как рассказать о том, как легко, как светло на душе, как хочется петь от счастья, как интересно жить и как много неведомых стран ждет по ту сторону океана?

Молчаливый Колумб сверяет курс по ветхим картам погибших экспедиций, он ведет корабль в саму страну Эльдорадо, страну алмазов и золота.

Я чувствовал запах золота. Я был помешан на этом запахе.

Делать деньги из воздуха, из биржевых сводок, из торопливых звонков в офисах, из призрачного сигарного дыма, извлекая зеленые листки свежих долларов, шершавых, упругих, раздвигающихся в ладони, как колода карт. С неизменной сигарой во рту щурюсь сквозь сигарный дым с последнего этажа самого высокого небоскреба на лежащий под ногами город, принадлежащий мне и моему делу. Купленный мною квартал за кварталом. Изысканные смокинги, бриллиантовые колье на дамах, банкеты, увеселения высшего света, роскошные магазины и божественные курорты, Канны, Сотби'с, собственные корабли и самолеты, Рембрант в спальне, пьянящая власть денег, которые могут все, все, все...

Все и всех купить, не чувствуя фальши ни в чем, ни в купленной любви, ни в купленной страсти, ни в купленной силе: в вонючей комнате вони не замечают.

Пусть я лишь покупаю, но покупая я продаюсь сам: я сам продаю нечто в себе, покупая жену, любовницу, место в конгрессе, все то живое, чем без денег не стал бы владеть никогда. Я потихоньку продаю себя изнутри, обрастая снаружи купленным, и горжусь тем, что моя успешная проституция служит почетным примером благодарным потомкам.

Безмерная роскошь, которой уже не замечаешь, свое лицо на экране в новостях, гольф, рукопожатие президента, величайшее уважение, утонченная улыбка аристократа, небрежный зевок, старческий маразм, цифра V. Скукота.

Есть нечто более ценное, вечное, живущее своей жизнью. Неуловимый полет вдохновения, терпкий запах бессмертия, триумф открытия, божественное озарение после долгих лет мучительных поисков. Я шел необъяснимым путем гения, я открывал суть вещей.

Все - пыль, знал я, вечно только это. Двигать человечество вперед, ощущать себя острием прогресса - высшее призвание, которое дано не всякому смертному. Это элита, чей мир не доступен пониманию толпы, крохотный союз гениев, сделавший все, чем гордится человечество. Я всегда совершал первый шаг, и только я один на Земле знал, как его сделать. Первое колесо, первая буква, первый металл, первый двигатель, первый реактор, первый шаг на Луне.

Я стоял, сутулый и маленький, в Стокгольме, где мне вручали Нобелевскую премию, и улыбался растерянно в этом нелепом фраке, не веря своему счастью. Я не считал себя достойным награды, ведь не моя в том заслуга, что я такой странный. И тысячи нерешенных дел звали меня назад, к моему месту, где любили меня грандиозные каскады формул, мой невидимый мир, экстаз озарения, и ждали ненаписанные книги.

Стрелка часов близилась к VII, когда я наконец понял, что книги можно не только писать, но и - что куда приятнее - жечь.

Нет большего наслаждения в мире, чем власть над людьми. Я дрожал от возбуждения и радовался, как дитя, когда надевал впервые эту черную форму. Черная портупея, черные высокие сапоги, поскрипывающие так приятно, так сладко при каждом шаге, черная кожаная кобура с 9-миллиметровым пистолетом в ней; на рукаве, на черном фоне, зловещий знак Империи: на, смотри! Увидь, червь, силу смерти! Нет силы выше.

Я воин. Имя мне - легион.

Великая общая цель движет нами, миллионами братьев и сестер, цель святая. Отечество поругано, и попраны святыни. Сам Бог благословляет великий народ отомстить, и затаил дыхание мир: завтра Империя объявит войну на все четыре стороны света. И будет то, что было уже не раз.

Погромы и лагеря. Великое очищение от шлака, от безобразных наростов на теле человечества. Испепеляющий и очищающий огонь Революции, ее гордая победная песнь. Во имя свободы, справедливости и нового порядка Мироздания. Первый раз стреляю в затылок недочеловеку на коленях, с завязанными руками. Молись, паскуда, своим лживым картонным богам – они тебя не спасут; у животного один удел: сгнить безвестно. Упираю ствол в нечесанные черные волосы и, сжав от ненависти зубы, жму курок: На!

На! На!

В могилу, которую копал сам же, гаденыш.

Я убиваю. Но и самому мне умирать не внове, дело привычное; я умирал миллионы раз, отдавая жизнь за Отечество и Идею, но не смертью жалкой и гнусной, гнилой и продажной, а смертью светлой и гордой, не трепеща, а ненавидя, зная, что я победитель.

Я слушал доклады генералов, я накрывал ладонью на картах целые страны - и на следующее утро этих стран больше не существовало, я был властелином судьбы Мира, я посылал по своим направлениям дивизии, которые никто уже не мог остановить. Машина войны была пущена, и праздник мой омрачало лишь то, что все окончилось так быстро. Но я успел насладиться.

Я был всюду, я был смертью. Меня не ждали, а я разрушил все. Я вглядывался в эти вытянутые от удивления и ужаса лица, я заглядывал в глаза, подернутые дымкой смерти, я смеялся тем, кто не ждал меня и кто в меня не верил. Я уничтожил чужих богов и их народы и стер саму память о чуждом.

Сломать мир легким движением руки - как карточный домик; уничтожить их всех, таких надменных и чопорных, наглых и брезгующих мною -ВОТ ВАМ! Вот вам привет из пупа Земли, от нищего Хозяина Планеты. Да, я жил бедно и скромно, когда вы там, у себя, купались в роскоши и мечтали, суки, сделать меня своим рабом. Какая немыслимая наглость! Мой народ - народ пятой расы, стоящей выше вас всех, и спартанская скромность его жизни - только признак постоянной готовности к войне. Вы зажрались. Вы забыли свое место - место в клозете, и я вытравил всех вас, как жирных тараканов, посчитавших мою кухню своей.

Терпение лопнуло. Вы сами сделали меня своим палачом. Отныне мне подчиняется аппарат власти. Зловещая Служба, сгноившая в своих подвалах миллионы. Стоит указать пальцем на любого из этой толпы, и судьба его, его семьи и многих его знакомых будет решена в ту же секунду. Да, я - палач, и высшая радость для меня – изощренная пытка изувера; я близок, как никто другой, к истине: человек - мразь. И я счастлив мучить эту мразь, ввинчивать иглы под ногти, резать по живому, выдавливать глаза - только бы услышать, когда он сам признается, что недостоин жить и мечтает умереть. Высшая награда людям - смерть. Как ее жаждут! Как долго мечтают о ней! Как страстно...

Как часто я стоял с товарищами в оцеплении у колючей проволоки - в белой каске, с закатанными рукавами, небрежно целя расслабленной рукой смертоностный карабин в толпу по ту сторону ограды; по кругу шла еще одна бутылка дорогой благородной водки, и я прикладывался к горлышку, запрокинув голову, пил прозрачную жидкость, пока хватало духу, и передавал бутылку соседу рядом, и все мы шутили и смеялись пьяно, и смех наш рождал у заключенных безумный страх, и докурив сигарету до фильтра, я посылал щелчком окурок туда, в стадо, и оно шарахалось испуганно, вызывая у нас самый искренний, самый человеческий хохот.

Кто сказал, что больше нет рабства?

Это сказал раб. И он ошибся, и в словах своих горько раскаялся.

Всю свою жизнь он мнил себе, собака, что он - хозяин своей жизни. Легкое недоразумение. Извините. Вы питали иллюзии, господин Говно. У вас больше ничего не будет: имени, родины, детей, жизни, памяти о вас. А будут два электрода в деликатные места, утонченный набор развлечений, о которых не мечтала инквизиция; будете вы кушать травку на лужайке вкупе с собственным дерьмом, а я буду высасывать шприцем ваши лобные доли мозга и обсуждать с докторами-коллегами результаты экспериментов.

Кровь льется, как музыка.

Больше крови! Утолить ненависть, утолить жажду, насладиться сладким благоуханием трупа врага. Карать, карать беспощадно!

Стадионы трупов, дымящиеся руины, черное небо в воронах.

Праздник Смерти. Праздник Возмездия. Великий бал Сатаны.

И вдруг, посреди застолья, между тостами во славу новой власти, - тонкий луч, неуловимое смещение атомов, сдвиг разума. И битые стекла рассыпанного калейдоскопа. Вой дикий, бесконечный вой в небо.

Не жить мне. Нету права мне жить.

Открылось все внезапно. Рухнуло, оставив одно чувство - неискупимого преступления.

Нет меры отчаянью, нет меры страху. Как? Как я смог это сделать? Я ли был это? И разве не на меня смотрели эти детские глаза, молящие о пощаде? Не забыть. Не искупить. Ничем не искупить и не исправить.

Детская кровь...

Трупы детей. Неестественно вывернутые, как поломанные куклы. Сваленные в кучи до горизонта. Нет сил смотреть. До дрожи в спине, до ужаса, до немыслимого ужаса. Зажмурить глаза, не видеть, чтобы не сойти с ума.

Но я, я сделал это.

Я убийца.

Разве имею я право жить?

Но нет у меня права и умереть. Мука моя будет вечной. И что бы я ни делал, не будет никогда мне прощения, и буду видеть эти глаза до последних дней; ни слезы мои, ни скрежет зубов в отчаянии - ничто не поправит содеянного. И как бы ни резал я свои вены, ни клал в жернова руки и ноги, мне не стать чистым, и жертву моего поганого тела не примет Бог.

Я проклят.

Ты, Совесть, тяжела. Тяжка. Ты травишь меня ядом, но оставляешь жить, чтобы травить снова. И ни один ангел не залетит в мое окно, чтобы внять моей муке.

Прости меня, Господи! Прости, если сможешь.

Я ушел и бросил все, уйдя в другую жизнь. Я шел долгими дорогами по страдающей земле, я внушал надежду калекам и инвалидам, я целовал руки прокаженным и делил ложе с зачумленными, я вел слепых, кормил брошенных детей и многие месяцы проводил в молитвах Богу - на коленях, с братьями флагеллантами, в монастырях Мира.

Я отдал все, что мог отдать. И мне открылась Великая Любовь - свет, наполняющий смыслом все. Нет более значимого в мире, чем сострадание. Моя душа дышит им; я знаю, это - единственная правда жизни. Я прощаю неразумным, заблудшим, как было бы прощено мне, - они не знают, что творят. Но я открою им глаза. Я сделаю их зрячими. Они увидят Свет.

Мир создан светлым.

Я принесу себя в жертву, я болью своею искуплю вину всех заблудших. Я - распятая совесть человеческая, и вы, люди, вбившие меня в крест, знайте: я люблю вас!

Я люблю вас!

Я прощаю вам все, и все вам прощено Богом. Я один искупаю за всех вас и буду искупать всегда ваши грехи и преступления. И жду, что вы узнаете о моей жертве и поверите в нее. Но гвозди, которые вы вбили мне в руки и ноги, были вбиты навечно, и судьба моя навечно определена. Под моим крестом планета, и я вижу одним взглядом ее всю - такую маленькую, беззащитную. И я, Божий Сын, хранитель этой планеты, слежу со своего креста за ней неусыпно, проникая жалостью своею в каждую травинку, в каждый атом, в каждое создание Божие, и радуюсь до слез красоте Мира. Я люблю вас, я живу с вами в миллионах сердец - больших и крохотных, я ваша первая и последняя надежда, я спасу и сохраню; я - единственный свет. Я излечу вашу боль, я утешу скорбящих, я подарю каждому из вас чудо - истинное, неповторимое, желанное. И в празднике света, в фейерверке чудес никто так и не заметит, что Бог выдуман вами самими. Я, выдуманный, имею столько же лиц, сколько есть вас всех, мнящих меня всемогущим. Но я знаю, что не в силах предотвратить войну, победить заразу или остановить тирана.

Я фантазия. Я никто.

Я только маленький черный квадрат Малевича, холодный и пустой. Я конечная точка часов и последняя правда Бытия. Абсолютный смысл: отсутствие смысла. Истина в последней инстанции.

Сокровенная тайна Мироздания открылась мне, и это - самое величайшее из всех открытий, открытие всех времен и народов до скончания Света. Вся жизнь - безудержная попытка насытиться, а итог всему один - пустота. Я рвался, как зверь за пищей, утолить свой человеческий голод. И я набил брюхо. И как сытая собака, не имеющая больше никаких желаний, я хочу уснуть. Уснуть навеки и с мыслью грустной, что, увидев пьесу до конца, я так и не узнал имени ее создателя. Кое-кто говорит, что его никогда не было. Возможно, это правда. Но мне совсем не жаль, что все так кончилось и что блеклый мир жизни стал мне безразличен. И когда я лежал, уткнувшись носом в пол, у башен черных часов, отсчитавших мое время, я, испытавший все счастье человеческое, не был счастливым. Но зато я знал, что больше искать нечего.

GAME OVER, игра себя исчерпала, больше нет ничего. И нет больше вопроса: кто такой человек и зачем он живет. В жизни человеческой не более смысла, чем в жизни любой другой твари, и мысль эту простую не пересилит ни Божий Страх, ни Долг, ни Любовь к ближнему - все рассыпается в прах; рождаясь из праха в прах и возвращается. Мне безмерно глубоко безразличен мирок, где вы, убогие, живете убогой жизнью, безразличны и вы, скорбные коллеги, и только одно заставило меня написать эту писульку: часы. Им нужно обращение бережное, трепетная забота, ибо они оказались единственным, стоящим в своем презрении выше суеты сует.

А я ухожу, и не считайте меня самоубийцей, как считали ошибочно многих известных вам поэтов. Не я прекращаю жизнь, жизнь прекращается для меня. Вероятнее всего, я положу свою голову на железнодорожный рельс - кажется, именно этого хотели бы от меня часы. Я вижу в их основании шестнадцать человеческих голов, и меня тянет, тянет как магнитом, к ним. И, предвкушая последнее удовольствие, прощаюсь. С собою.

Навсегда."

* * *

Драматург Серпович глотнул судорожно воздуха и, оторвав глаза от последнего листка, сосчитал головы у основания часов: их было семнадцать.

- Невероятно...

- Ну вот, - оживился, глядя на него, Эдуард Семенович Басов, - последняя воля покойного выполнена; с письмецом его нелепым и совершенно-таки безумным ты ознакомился, и на этом поставим точку. Бедняга совсем, как видно, свихнулся, жаль... Жаль. Отдай письмецо-то.

Серпович растерянно моргнул и зашевелился, будто очнувшись от долгого сна. Он смотрел на черные часы.

- Бред какой... - попытался он усмехнуться. - Чудовищный бред. Ты же не веришь в эту чепуху?

- Конечно же нет.

- Да... Знаешь что... Я подумал, что заберу, пожалуй, у тебя эти часы. Зачем они тебе?

Они замолчали, драматург медленно, с ужасом разжал ладонь, еще только что державшую листки посмертного письма, - в ладони был лишь пепел, черные ломающиеся крупицы обугленной бумаги.

- Да... - Серпович глядел в пустую ладонь. - Вот я и говорю: отдай часы...

Эдуард Семенович разлил остаток водки в бутылке по рюмкам и сказал сквозь зубы:

- Забудь.

И бескрайне улыбнулся.

* * *

Вот такой философский рассказ я написал в свою бытность студентом в 1988. Никто не напечатал.

Если копнуть в тему, всё правильно. Да вот тема «неудобна» для людей. Сегодня я бы что-то изменил в тексте. А то и вообще бы заново все написал.

Написать – не проблема. Вопрос – а смысл в чем?

[Danna]

В рассказе столько же загадок, как и в Чёрном квадрате Малевича.
А что символизируют чёрные часы? Может, это символ нашей грешной жизни, отведённой на определённое время? В жизни каждого человека есть тёмная сторона. А грех, согласно Библии, и является причиной смерти.
Ещё мне этот рассказ, почему-то напомнил о том, что ничего в этой жизни нам не принадлежит. Всё, что на данный момент человек имеет (положение в обществе, деньги, семью, здоровье и саму земную жизнь), на самом деле не его. Всё это нам даётся, как бы взаймы, на время. Придёт время, когда нам со всем этим придётся расстаться.
И ещё интересно: кем по национальности был Малевич?
В Википедии пишут:

Семья Малевичей была польской, дома в семье говорили по-польски. Современники Малевича считали его поляком, и сам Казимир Малевич относил себя к полякам, но в 1920-е годы Малевич в некоторых анкетах указал о себе «украинец», также в некоторых источниках ищут белорусские корни отца художника.

http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%E0%EB% ... E%E2%E8%F7
В некоторых источниках сказано, что он был евреем.

[Vadim Deruzhinsky]

Danna:

В рассказе столько же загадок, как и в Чёрном квадрате Малевича.

Рад, что хоть вы одна его прочитали.

Насчет загадок – я такой был студентом, это сейчас я простой.

Впрочем, вот скоро издастся мой новый роман «Черная лента», третий в детективной серии. Там действительно хоть стой, хоть падай. Директор издательства его читал, не в силах оторваться всю ночь, пока до конца не дочитал.

Но это так, в рамках рекламы книги.

Danna:

Ещё мне этот рассказ, почему-то напомнил о том, что ничего в этой жизни нам не принадлежит. Всё, что на данный момент человек имеет (положение в обществе, деньги, семью, здоровье и саму земную жизнь), на самом деле не его. Всё это нам даётся, как бы взаймы, на время. Придёт время, когда нам со всем этим придётся расстаться.

И что потом? Вот вопрос.

Может, ничего. То есть вообще ничего. Как уснул.

А может – тебя востребуют. Кто и зачем? Вот другой вопрос.

Да ситуация сама сложнее. Может, каждый раз ложась спать, мы уже умираем и кем-то используемся.

Я уже не помню, что именно хотел выразить в своем рассказе – когда был еще студентом, а мне в следующее воскресенье будет 49 лет. От текста меня отделяет 29 лет или что-то около того. Но суть не изменилась: все так же стоит вопрос о смысле жизни. Тогда поставленный, и актуальный до сих пор.

Не знаю ответа.

[Danna]

Danna:

Ещё мне этот рассказ, почему-то напомнил о том, что ничего в этой жизни нам не принадлежит. Всё, что на данный момент человек имеет (положение в обществе, деньги, семью, здоровье и саму земную жизнь), на самом деле не его. Всё это нам даётся, как бы взаймы, на время. Придёт время, когда нам со всем этим придётся расстаться.

И что потом? Вот вопрос.
Может, ничего. То есть вообще ничего. Как уснул.
А может – тебя востребуют. Кто и зачем? Вот другой вопрос.

Если продолжения нет, в чём тогда смысл: появиться и навсегда исчезнуть?

Да ситуация сама сложнее. Может, каждый раз ложась спать, мы уже умираем и кем-то используемся.

Возможно.
Эти вопросы важны для каждого из нас, поскольку мы все не вечны. Удивляет: как они могут быть кому-то неинтересны?

[Vadim Deruzhinsky]

Danna:

в чём тогда смысл: появиться и навсегда исчезнуть?

А вы что будете делать после вашей смерти?

Расскажите ваши планы.

Уже обсуждали: могут призывать нас на службу. Только кому нужны такие идиоты? Я не о вас.

У меня лично нет планов, что я буду делать, когда умру. Там посмотрим.

[Danna]

Danna:

в чём тогда смысл: появиться и навсегда исчезнуть?

А вы что будете делать после вашей смерти?

Расскажите ваши планы.

Уже обсуждали: могут призывать нас на службу. Только кому нужны такие идиоты? Я не о вас.

Да ладно уж вам, я поняла.
Зря вы так о себе и о нас. Мы там очень даже можем быть востребованы. Например, мы можем там мыть посуду, или подметать дворы, и тем самым приносить пользу обществу. А если разрешат, - можно будет и открыть свой бизнес.
А если серьёзно, то мне кажется, что человек создан не для того, чтобы сажать деревья и рожать детей. У нас есть более высокое предназначение. Для чего человек наделён разумом и способностью сопереживать? Чтобы сажать картошку? Вообще, это отдельная тема.

[darlock]

Danna:

в чём тогда смысл: появиться и навсегда исчезнуть?

А вы что будете делать после вашей смерти?

Расскажите ваши планы.

Уже обсуждали: могут призывать нас на службу. Только кому нужны такие идиоты? Я не о вас.

Да ладно уж вам, я поняла.
Зря вы так о себе и о нас. Мы там очень даже можем быть востребованы. Например, мы можем там мыть посуду, или подметать дворы, и тем самым приносить пользу обществу. А если разрешат, - можно будет и открыть свой бизнес.
А если серьёзно, то мне кажется, что человек создан не для того, чтобы сажать деревья и рожать детей. У нас есть более высокое предназначение. Для чего человек наделён разумом и способностью сопереживать? Чтобы сажать картошку? Вообще, это отдельная тема.

Самое глубоко-высокое заблуждение человека - оно считает, что является Венцом Творения!..

[Danna]

Самое глубоко-высокое заблуждение человека - оно считает, что является Венцом Творения!..

Согласна.
А там, надеюсь, всё будет по-другому. Не так, как здесь.

[Андрусь Буй]

Ти - професійний раб по духу і по крові,
За соцпоходженням, також, ти - із рабів,
Ти - раб в своїх кістках, ти - раб в своїй основі,
Ти - раб в своїх думках і у вживанні слів
Раб - професіонал.
В дванадцятім коліні потомственний кріпак,
Закутий в ниць свою, що дід заповідав тобі
І сталось нині - плебейський козачок у рідному краю.
.
За вироком в житті присуджений нарузі,
Ще за декілька віків до рождества свого
Ти увійшов у світ з тавром чужих ілюзій:
Кому поклони бити? І славити кого?

Ровесники твої, невільничеє братство:
Покора - ваша плоть, смиренність - ваша кров.
Восславіть же своє благословенне рабство
За щастя відчувать послаблення оков.
(с)

[Андрусь Буй]

Я убит на Донбассе
Там под Саур-могилой
Превращен в груду мяса
Украинскою миной
Я не слышал разрыва
Я не видел той вспышки
Только запах противный
Как горящей покрышки
Громыхал не стихая
Бой по всем блокпостам
Я убит и не знаю
Что же делал я там?
Так же роют забои
И грохочут заводы
И в полях под Луганском
Так же буйные всходы
Но на улицах знаки
Все же "вул", а не "ул".
Из-за этой бодяги
Я навеки уснул?
Не за честь, не за Родину
Из пустой фанаберии
Я зарыт у обочины
НЕСЯ БРЕМЯ ИМПЕРИИ